Однако видится теперь за всем этим и менее веселое. С годами все горше убеждался, что отнюдь не живая правда требуется от него, а опосредованный мираж: “салонный-рафинированный князь, светская-советская хроника, умопомрачительный размах декораций”. Реальное-то было больше страшным и вовсе не обаятельным. “Ворошить прошлое иной раз больно. Тут так “разворошили” разок, что Ирина “скорую” вызывала... Больно. И не нужно. (Так что лучше — не надо!) С уважением, Леонид Оболенский”. (Финал письма ко мне от 3 октября 88-го)
5 апреля 1991-го (в год своей смерти) сказал в последнем письме другу-тезке Леониду Рымаренко: ”...Я не король испанский, а обычный сынок русского интеллигента да еще участник гражданской, и Отечественной, и сибирской “школы трудовой” — радуюсь и посильно помогаю молодым людям... Ваш Инвалид Инвалидыч”. Кажется мне, что словом “комик” он в изрядной мере зашифровывал опостылевшую кличку “князь”.
Да ведь по существу-то со второй половины XIX века в России кличка эта (именно — кличка, ибо удельных княжеств давно уже здесь не существовало) сама по себе была пустым звуком, если не подкреплялась материальными ресурсами и высокими рангами ближних предков, что и нынче без всяких “князей” весьма немаловажно для практического преуспевания. Титул оказывался даже обидным, неуместным анахронизмом — и трудовые, разночинные интеллигенты из разорившихся князей иногда на обращение “князь” возражали: ”У меня есть имя и отчество”. На рубеже XX века дворянские амбиции были уже совсем не в чести среди передовых кругов — от этого просто отмахивались, и Л.Л. мог с детства не иметь серьезных сведений и не задумываться относительно своих корней и “кровей”. Он и далее не питал интереса к кропотливым генеалогическим исследованиям, коими и не стоило особо увлекаться в большевистскую эпоху, да еще с этакими-то фамилией и судьбой! Оболенские, Волконские, Трубецкие и сейчас нередко встречаются в России.
Думаю, ”громкость” фамилий для многих из обыкновенных их носителей не составляла особенных жизненных неудобств и пристрастий — отвечали “не знаю” на вопрос о происхождении, либо искренне не ведая (от крепостных ли одноименных князей или от мещан одноименных географических объектов), либо тушуя свою недозволительную в СССР “голубую кровь”. Довелось мне общаться с несколькими природными князьями, а люди они столь же различные, как и все остальные...
В уверенности же по поводу “исконной княжеской стати” великолепного артиста Леонида Оболенского есть и нечто трогательное. Здесь наивно мифологическое наше представление, что “порода” (”кровь — великая вещь”) сама собой предначертывает особые высокопробные достоинства в становлении личности, отмеченной “даром божиим”. Да ведь природа не такая уж дура, не заложила бы заведомой деградации для всего рода людского, уместив подряд своих ярко выраженных избранников в слишком узких и жестких пределах одной лишь многократно перевитой внутренним родством привилегированной касты.
В беседе с Геннадием Масловским 84-го и в разговоре со мной Леонид Оболенский указывал, что в дореволюционных словарях дед его не наделен “титулом светлости”. Здесь внук ошибался в “титуловании”: князья Оболенские не были “светлейшими”, а были рангом ниже — “сиятельными”. Сам же Леонид Леонидович Оболенский (от Бога, от Солнца, а не от легендарного варяга Рюрика, не от черниговских князей) явился воистину и светлейшим, и сиятельным — без кавычек, в прямом, а не в переносном смысле!
Вспоминается еще одно разглагольствование этого оригинальнейшего “пра-человека”. Говорил о каком-то научно-популярном фильме из жизни насекомых (кажется, так и не снятом) и признался в своем давнем интересе и сочувствии к тараканам, которые ведь много старше людей на земле, но почему-то люди присвоили себе право на их истребление. Вот однажды здесь взял с полу озябшую беременную тараканицу, отогрел ладонью, капнул ей молока на блюдце, побеседовал, да и выпроводил за дверь, объяснив, что “Ирка вас не любит...”.
Странную свою симпатию мотивировал тем, что в детстве дома за чернявую масть имел прозвище “Лёня-таракан”. Перед сном нянюшка его спрашивала: ”Что надо сказать?” И он весело барабанил: ”Благослови, Господи, маму, папу, братьев и Леню-таракана!” Два его старших брата умерли в молодости. Один из них, кажется, Константин, — от туберкулеза. Сам сей долгожитель и страстотерпец в юности недомогал слабым сердцем...
Нет, он пытался говорить и серьезное. Солнечная идея Оболенского прорисовывалась не столь философией, сколь эмоционально-культовой символикой. Речь представала малосмыслоразличительной, но сами обороты завораживали чисто поэтически. Бурные потоки и вихри сбивались перепадами на французский, немецкий... Жаркими междометиями загораживались слова. Но прерывать, переспрашивать казалось даже не неудобно, а жалко — настолько действо было замечательным. Он несколько раз порывался излагать мне постановку в Большом театре “Кольца Нибелунгов” Вагнера, сотворенную опальным на тот момент Эйзенштейном в краткую пору целований Сталина с Гитлером и уничтоженную с началом войны. По воссозданию Оболенского это выходило захватывающе, да не на людском языке, и я ничего пересказать не смогу...
Итак, неотразимой, несравненной красоты старик с блистающими глазами и всеосвещающей улыбкой молчит на экране и этим все говорит. Делился со мной своим секретом “по системе Станиславского” (в которой я ничуть не разумею): другие актеры, изучив судьбу героя, стремятся ее пересказать или как-то выразить действиями для зрителя, а Оболенский просто живет в роли.
Нынче, 22 января, в “Деловом вторнике”, приложении к многим газетам, очень чистый писатель Дмитрий Шеваров в своей рубрике “Добрые лица” напечатал очерк “Просто Оболенский”. Дмитрий Геннадьевич, внук Леонида Ивановича Рымаренко, и ранее присылал мне из своих “добрых лиц” проникновенные портреты Бориса Шергина и Константина Симонова, Виктора Некрасова и Сигурда Шмидта. В очерке об Оболенском щедро цитированы и мои выкладки. Пару лет назад Дима спрашивал меня о Л.Л., просил написать “немного о нем... какое-то “резюме” его личности, итог судьбы”. И я отправил письмо на двадцати страницах, послуживших сбивчивыми набросками для данных заметок, в конце же изрек: “…он пытается сказать, хотя и молчит, и этим говорит больше, он не оставляет нам “итога”, а передает озабоченность, прося сказать то, что не досказал — нас с Вами, дорогой друг!”
Сейчас-то я уж вовсе не рискну “резюмировать, итожить”. Но какое свечение!.. Море света.


17—30 января 2002 г. Екатеринбург — Седельниково

Назад к ссылкам
К Оболенскому