ОТЦЫ И ДЕТИ.
Отец был арестован 1-го января 1935, мама была арестована 1-го июля 1936 года. Дома никого не было, кроме старушки-матери, которая упала в обморок и ее отвезли в больницу.
Когда меня арестовывали спустя некоторое время, то забрали все, даже детские рисунки. Мне стукнуло 20. Я второгодницей была, должна была кончить в 37-м, а закончила школу в 38-м. Девочки были: одна – тоже 19-го года, Нинка, остальные – на год помоложе. Пять девчонок и шестой Юра Каменев, сын того Каменева. Мы-то пока еще на этом свете, а Юры уже давным-давно нет. Его растреляли раньше, чем его мать, которая была сестрой Троцкого. У нас очень много растрелянных было в школе. Ладно, мой отец – опозиционер, я могла ожидать. Но Рахимович, министр оборонной промышленности, потом Ломов.
Он в то время был членом комиссии народного контроля. Они-то ничего такого не ожидали, потому что оппозиционерами не были. А судьбы у всех сложились одинаково.
Для меня не было такой неожиданности, как для других, когда уводили моих родителей. Я была к этому в какой-то степени подготовлена. Но я знала, что они ни в чем не виноваты. Только в том, что хотели идти к Храму другой дорожкой, по-другому делать то же самое. Теперь мы уже говорим о том, что советская власть, социализм – это все мифы. Но когда-то...
Кто мог что знать? И кто мог возразить Сталину?
Но у нас были ребята, для которых арест родителей стал полной неожиданностью. И некоторые из них проклинали своих отцов и матерей. В частности вот одна очень трагическая история в школе. Был такой, может вы знаете по истории, то ли полпред, то ли торгпред Хинчук. В энциклопедии есть его имя. Так его сын учился старше меня года на два. И он был уверен, что отец его виноват. И когда отца реабилитировали, сын покончил с собой. Не мог себе простить. На мне не было этого креста в отличие от тех ребят, которые думали, что их родители что-то замышляли.

Его Оська звали

Еще я вам не рассказала: нас ведь заставляли быть стукачами. Вот меня однажды вызвали: «Осведомителем будешь. Где какие ведут разговоры – фиксируй».
Я говорю: «Разговоры ведут такие – скорей бы кончить институты, работать и ждать родителей».
Короче, я, конечно, ни на кого не настучала, хотя не отказывалась сразу. Очень испугалась Очень. Врать вам не буду. Меня посылали, помню, к Ире Патерсон. Я говорю: «Что я пойду к Ире Патерсон (ее отец комендантом Кремля был), когда я с ней не дружу? Она же сразу заподозрит.
«Сходи к Наташе Крестинской». Я говорю: «Я с Наташкой не дружу, чего я к ней попрусь? Она же тоже сразу заподозрит».
Наташка потом в тюрьме мне говорила: «Я думала, что ты ко мне специально ходишь. Но я поняла, что ты на меня ничего не наговорила». Короче, они почувствовали, что стукач из меня не получится. И они ко мне парня подослали. Его Оська звали. Оська Мальский. Он умер уже. Вообще, кто мне делает плохо, все умерли. Странно, но это так.
Вдруг ко мне подошел мальчик, с которым мы один раз в детстве виделись. Ничего подозрительного в этом не было. Лишний молодой человек в компании - это было очень приятно, тем более такой хорошенький, под испанца. И вот он нас ночью (меня и сестру) вызывал на разговор: «Девки, как вы думаете, что это делается-то»? И я тогда такую фразу проронила: «Ой, ребята, и правда, скоро ведь мировая революция должна быть, а как же она будет, когда узнают за границей, что у нас большевиков посадили»?
И вот это меня погубило на 17 лет (со дня посадки до дня реабилитации). Оська, как оказалось, все доложил, потому что в санкции прокурора было написано, что Татьяна Смилга является членом молодежной антисоветской группировки (никакой группировки, конечно, не было, он к нам ходил с конфетами) и ведет такие-сякие разговоры и утверждает, что у нас мировой революции не будет и т.д. и т.д.
Тогда я только поняла, кто на меня настучал. Но это Оську не спасло – его все равно посадили. И я его встретила спустя 50 лет в «Мемориале». Я была одна из основателей этой общественной организации. У меня тогда как бы крылья были, потому что у всех отцов давно реабилитировали, а у меня только-только. И я выступала там, на этом Речном вокзале, я, Сахаров, другие, чтобы наш «Мемориал» официально разрешили. И вот на одном собрании я встретила Осю Мальского. Я вся затряслась. Подошла к нему и говорю: «Ося, зачем ты это сделал? Ну, хоть скажи мне»!
Ося: «Я вас не помню, то есть, я вашу фамилию помню...»
Я говорю: «Что? Не помнить Наташу и Татьяну Смилгу, к которым ты ходил с конфетами, с Ленинградского шоссе на Тверскую? «Не помню».
Так он и не признался. Хоть бы сказал: «Танька, прости. И все».
Потом у него рак был. Он умер. Не думала, что через 50 лет его встречу. Жуткая история.

И вот я враг советской власти
Я же там совершенно умирала в лагере, когда оказалась в Мордовии. У меня останавливалось сердце. И это в 21 год.
Я и сейчас помню, какая врачиха меня спасла. Соня Фридлин, кремлевский врач. Она мне в матери годилась. И она меня спасла. Она меня трясла, била по морде, потому что я уходила. Но, к счастью, не ушла. Осталась. И меня сактировали. Это был 43 год. Октябрь. Мне было 24 года. Меня освободили по болезни ног. Это называется – актировать. Актируют мебель, инструмент. Списывают. У меня наследственный варикоз. Между прочим, Пушкин тоже был варикозным. Чтоб вы не заблуждались.

Кому Баден-Баден, а кому – Гомель-Гомель.
Ну, я приехала прежде всего домой. После лагеря-то. А я же не имею права, у меня минус. Какой еще минус! Значит, так. Паспорта нет – бумажка. Ни за что, ни про что четыре с половиной года ты там прогрохал, теперь у тебя бумажка – во веки вечные. Аминь. Ты – никто. Ты не имеешь права – в Москву.
Я пришла к своей сестре и к нянечке. Они жили на Тверской. Соседка мне открыла. Отпрянула. Она думала, что меня уже давно на свете нет, что оттуда не возвращаются. И вдруг – девочка с косичками, с рюкзаком, в лагерных чунях, с чемоданчиком является к себе домой. Куда же еще?
Так я стала жить у сестры. Но очень боялась, что на меня накапают. К счастью, соседи на меня не настучали. Но когда сестра переехала на другую квартиру, то там, вероятно, кто-то донес...
...Я попыталась поначалу устроиться под Москвой. Знаете, где? У нас были врачи-психиатры. Они работали в больнице Ганушкина. А больница Ганушкина, верней, филиал находился под Москвой, у павелецкой дороги. Так меня там не прописали. «Живи, - говорят, - в Кимрах». Но в Кимрах...
Если бы знали, как я ехала один раз из Кимры. Это была зима. Пропуск-то у меня был в Москву, а билета почему-то не было. И я на подножке, зимой. Рюкзак сорвался. Теперь приезжаю на Савеловский вокзал. А там заслон такой – смотрит, кому можно в Москву, кому – нельзя. Представляете мое положение? Я – ни в чем не виноватая, коренная москвичка, интеллигентная девчонка – и я должна все время где-то прятаться. И я прорываюсь. Сердце бьется. Ну, думаю, поймают. А-а, была – не была. Прорываюсь – и все. Это один раз так было, в Москве – прорвалась все-таки. Другой раз – облава идет в поезде. Что мне делать? На какой-то станции я вылетаю, между Москвой и Кимрами. Это, конечно, не далеко – не Сибирь, не Урал. Влетаю, потому что, если меня поймают с моим так называемым паспортом, статья 38-39, то я окажусь сразу же там, куда Макар телят не гонял. Сами знаете, где. И мне дадут еще один срок. Я, значит, соскакиваю, сердце готово вот-вот разорваться (постойте, это сколько же мне было? 24? Да, 25 еще не было), и я куда-то бегу. Куда я бегу? От кого я бегу?
Вокруг темнота, зима. Потом этот поезд прошел, с облавой. Думаю, ну, во втором-то не может быть облавы. У меня же нигде никого нет, кроме Москвы. Уж как-нибудь лишь бы доехать. Доехала. И вот когда я была у сестры, около Чистых Прудов, меня там прихватили, взяли у меня подписку, что я уезжаю из Москвы. Куда мне деваться? А у меня тетка еще была жива, единственная мамина сестра. У мамы так: три брата погибли в лагере... Дайте посчитать: дядя Коля, дядя Митя, дядя Ян. Точно, трое. А тетка жила в доме, где приемная Калинина, в коммуналке, с дочерью, с мужем и с ребеночком маленьким. Две комнатки. Она меня жалела, тетя Сима. Она похоронена на Новодевичьем кладбище. Надо будет к ней зайти. Всех своих племянников она подкармливала и привечала. Все из ссылок приехали: кто с детьми, кто как – и тетка нам всем, чем могла, помогала. Вот я у нее и ночевала, в Доме Верховного Совета, давшая подписку, что я уезжаю из Москвы. Трясусь, но живу у нее. Где же еще? И моя двоюродная сестра, дочь Дмитрия Полуяна, который тоже расстрелян, она мне и говорит (она старше меня, она и сейчас жива, дай Бог ей здоровье, красавица бывшая Ариадна): «У меня есть один знакомый мужик, который работает в курортном управлении. Может, тебя куда-нибудь в системе курортов пристроит. Сходи туда».
И я пошла. Они меня встретили в курортном управлении. Я из себя молодая такая, ничего с виду, а они – пожилые. Вроде бы, почему бы девке не помочь? «Мы вас на Рицу пошлем», - сказал начальник. «Рица, - говорю, - это хорошо, сроду там не была».
Но радоваться было рано, потому что на Рицу они меня не послали. Оказалось на Рице сын Ворошилова тогда отдыхал. Вдруг я совершу там какую-нибудь диверсию. Так мне и сказали. Ну, что тут надо – посмеяться, поплакать, что ли? Там Петя Ворошилов. На кой он мне нужен, Петя этот? В общем, поежай, говорят, в Рязанскую губернию. Кому, значит, Баден-Баден, а кому – Гомел-Гомель, как говорят. Продолжение на другой странице...

Продолжение...
В начало
Отклики, рецензии...
На главную