Лев Рахлис

Петуховская маца
Неоконченная поэма

От автора

Поэма эта в некотором смысле уникальна – ни конца, ни середины. Только начало. Три главы, как у дракона. Вместо предполагаемых двадцати, а то и двадцати пяти. Планы были, конечно, не шуточные. Впрочем, к чему ворошить их пепел?
И всё-таки, вопрос самому себе, просто так, из праздного любопытства: а не продлить ли тот, сорокалетней давности литературный полёт, прерванный когда-то чьими-то выстрелами прямо на взлёте?
Думаю, уже поздно.
Крылья не те, и небо другое, и ветер встречный приутих, словно бы выдохся от долгого пути. Исчез заодно и постояный спутник моих фантазий тогдашних - трепет. А без таинственного присутствия его дыхания полёт – не полёт.
В ту челябинскую пору я уже был женат, маленькая дочь только-только первые шаги свои делала, и жили мы в молодёжном женском общежитии, где я работал... должность у меня была такая смешная – воспитатель. Днём я воспитывал, значит, девиц непутёвых, привечавших парней у себя в комнате дольше положенного срока, а по ночам, на кухоньке в два с половиной квадратных метра, где-нибудь в уголочке пристраивался и над белым листком бумаги колдовал. Иногда до рассвета.
... Небольшое местечко первых послевоенных лет, наполненное говором бабелевских и гоголевских персонажей. Такой перекрёсток, где еврейская речь вливалась незаметно в украинскую и потом, обогащённая, впадала в русскую, образуя какую-то невероятную смесь акцентов и интонаций. Одним словом, маленькая Одесса, - вот что такое то моё, подарившее мне жизнь, местечко, куда я любил уноситься в ночное время и бродить по его прямым и однообразным улочкам, вслушиваясь в своё детство. Так постепенно я выходил (ударение на первом слоге) три главы своего повествования и остановился у ворот четвёртой.
Пасхальное название поэмы пришло сразу, до её написания, так как, по замыслу, маца должна была стать очень существенным персонажем задуманного сюжета. Но, увы, не стала. Пасха так и не наступила для моих героев. Для читателей – тоже.
Ну, да ладно, чего сокрушаться?
Кое-что всё же написалось.
Авось, и не зря.


Вместо предисловия

Я. Меня зовут Боря. Я живу с мамой, папой и сестрой Рахилей. Я расскажу вам о них.
МАМА. Он расскажет о нас. Как вам это нравится? Исак, ты слышишь, он расскажет о нас. Почему же ты молчишь, Исак?
ПАПА. Э-э, почему я молчу... Где-то вчера я прочитал на заборе: "Меняю одну сорокалетнюю жену на две двадцатилетних". Так я-таки не против.
МАМА. Молчи, старый ловелас. Посмотри лучше на Рахилю, на ней лица нет. О чем ты думаешь, Рахиля?
РАХИЛЯ. О чем думает девушка, когда ей 24 года? Я тоже думаю об этом.
Я. Иосиф Соломонович, скажите и вы что-нибудь.
ШАПИРО. Если это нужно, я могу сделать пару слов. У моей скрипки четыре струны и тысячу друзей. Хорошо, что не наоборот.
МЕНДЕЛЬ. Боря, выпусти и меня на минутку.
Я. Пожалуйста, дядя Мендель, выпускаю.
МЕНДЕЛЬ. Род приходит и род проходит. Мой род уже проходит. Не забывай меня, Боря: в твои ребяческие годы я чесал тебе спину.
ШМЫЛЫК. Я никому не чесал спину, но если вам нужно починить валенки или ботинки, так я могу это сделать за пару копеек.
ХАЙКА. Подумаешь, пару копеек. Что такое пара копеек на сегодняшний день? Это два раза ничего, как говорит мой муж Хаим.
ХАИМ. Я говорю! Я ничего не говорю. За меня говорит Хайка. Чтоб вы это знали.
Я. Ну, вот мы и представились. Если вам охота познакомиться с нами ближе, смотрите дальше.







Глава первая

По пятницам, когда наступит вечер
И ставни закрывают на засовы,
Мать ставила на подоконник свечи
И зажигала их не торопясь.
Потом к лицу ладони прислоняла,
Бубнила что-то быстро и невнятно,
И мне казалось, что у нас в квартире
Жужжит неуловимая пчела.
А после окончания молитвы,
Убрав с лица шершавые ладони,
Она торжественно провозглашала
Восшествие Субботы на престол.
Мать почитала этот день, как праздник,
Стол украшала скатертью особой,
С цветами, вышитыми, будто бы живыми,
Как полевые васильки.

Мы жили в небольшом районном центре
С названием куриным - Петуховка.
На Украине есть такое место,
Ничем не знаменитое пока.
Росли в деревне яблони и сливы,
Текла река, мальчишкам для забавы,
Довольно средняя стояла школа
И неказистый деревянный клуб.

Мы в это время были пацанами.
Устраивали драки меж собою,
И после каждой шумной потасовки
Носили, как заплатки, синяки.

Боясь, чтоб из меня не вырос олух,
Родители мои решили как-то
Договориться с местным музыкантом,
Единственным в деревне скрипачом,
Который бы три раза на неделе,
За плату, разумеется, не даром,
Меня учил бы хитрому искусству
И делал человека из меня.

Иосиф Соломонович Шапиро,
Как говорят, нередко был "под мухой",
И красный нос, похожий на картошку,
Не очень украшал его лицо.
Берег он скрипку в бархатном футляре,
Ласкал ее, лелеял, как ребенка,
Ухаживал за ней благоговейно
И канифолью натирал смычок.

На свадьбы, вечеринки и гулянки,
На похороны или на поминки
Иосиф Соломонович Шапиро
Всегда, как на работу приходил.
Отстегивал зажимы на футляре,
Пощипывал кривым мизинцем струны,
И осторожно, затаив дыханье,
Неторопливо скрипку доставал.
Он с нею никогда не разлучался.
Таскал ее по чайным и столовым.
Они смотрели вместе кинофильмы
И покупали в магазине хлеб.

И вот однажды, кажется, в субботу,
Когда мы пили всей семьей цикорий,
К нам кто-то тихо постучался в дверь.

Моя сестра подпрыгнула со стула,
Как будто укололась об иголку,
И, поправляя на ходу прическу,
Смущенная, помчалась в коридор.
А я-то знал - подслушал в разговоре -
Она ждала визита кавалера,
Что должен был приехать в Петуховку
Для выбора невесты и жены.
Подстроил этот выбор дядя Мендель,
Великий и непревзойденный сводник,
Который мог свести кого угодно
За соответствующий магарыч.

Я помню, как утюг работал с жаром,
Наглаживая для Рахили платье,
Которое узорами цветными
Стремилось тоже жениха сразить.

Родители мои молили Бога,
Чтоб жениху понравилась невеста
И, если все пойдет благополучно,
Сыграть на пасху свадьбу - и конец.

Итак, однажды, кажется, в субботу,
Когда мы пили всей семьей цикорий,
К нам кто-то тихо постучался в дверь.
Моя сестра подпрыгнула со стула,
Как будто укололась об иголку,
И, поправляя на ходу прическу,
Смущенная помчалась в коридор.

Но ожиданья иногда бывают
Обманчивее, чем прогноз погоды.
И на пороге, кашляя в ладошку,
Иосиф Соломонович возник.
Он положил на табуретку скрипку.
Протер очки с изломанною дужкой,
Потом своей замусленной перчаткой
Стал обметать с одежды мокрый снег.
Я видел, как сестра моя Рахиля
У вешалки растерянно топталась
И очень долго не могла повесить
На толстый гвоздь холодную шинель.

Навстречу гостю мать засеменила,
О фартук наспех вытирая руки.
- Иосиф Соломонович, входите,
Вы будете у нас желанный гость.

И он вошел, поздравствовался с нами,
Сел на скрипучий стул, со мною рядом,
Усы заиндевелые пригладил
И на колени скрипку положил.

И завязалась мирная беседа,
Со вздохами и прочими вещами
О том, что петуховский парикмахер
В Житомире недавно побывал
И слышал от людей авторитетных
(А им нельзя, конечно, не поверить)
О предстоящей денежной реформе,
Которая барышников прижмет.

Моя сестра сидела и молчала,
Отец неторопливо пил цикорий,
Иосиф Соломонович курил.
И только мать стояла, как оратор,
Размахивая смуглыми руками,
И философствовала, как могла:

- Вот до войны у нас хозяйство было:
Корова, куры, огород у речки,
А в комнате - висячий телефон.
Мы свято соблюдали все законы -
Религиозные, мирские-
И слава Богу, жили - ничего.
Когда же объявился этот Гитлер,
(Чтоб он в гробу сто раз перевернулся),
Все сразу полетело кувырком.
Мы быстренько собрали наши тряпки,
Сложили все, что можно на подводу,
И с тысячами беженцев совместно
Поехали, куда глаза глядят.
И тут пошло - несчастье за несчастьем.
На следующий день, с дороги прямо,
Исака моего берут на фронт.
А я осталась с пятилетним сыном
И с дочерью несовершеннолетней
В товарняке, ползущем на Урал.
И только Богу одному известно,
Что испытала я за эти годы
И сколько слез в косынку пролила.
Но, слава Богу, замолчали пушки,
(Типун им на язык всем этим пушкам),
И мы вернулись в нашу Петуховку
И стали все сначала начинать.

Пять лет ждала я моего Исака,
Как ожидают на вокзале поезд,
А он запаздывает, хоть умри.
Но, наконец, из самого Берлина,
В военной форме, в звании сержанта,
С буденновскими длинными усами
Вернулся долгожданный наш Исак.
Три ордена привез он, пять медалей,
Один радикулит и два раненья
И, между прочим, больше ничего.

Отец мой встал со стула, улыбнулся,
За ухом почесал коротким пальцем
И , к матери приблизившись вплотную,
Ей на плечо ладошку опустил.
- Ну, хватит, Ида. План воспоминаний
Ты на сегодня выполнила честно.
Не злоупотребляй терпеньем гостя,
Позволь ему цикорий свой допить.

Вдруг наша сумасбродная Рахиля
Насторожилась, вытянула шею
И, радостная, бросилась к окну.
За нею - мать, потом отец - за ними,
И я туда же, так, для интереса,
(Авось дерется кто-нибудь).
Иосиф Соломонович Шапиро
Не выдержал и тоже приподнялся,
И, удивленный всем происходящим,
В недоуменьи выглянул в окно.

Cказал отец:
- Скажи по правде, Ида,
Ты что-нибудь там видишь, на дороге?
- Убей меня - не вижу ничего.
- А ты, Рахиля, ты-то что-то видишь?
- Нет, папочка, я ничего не вижу,
Я думала, что это ОН идет.
- Ты думала! Хорошенькое дело!
Со стороны бы кто-нибудь взглянул бы,
Как мы стоим, глазея на дорогу -
Пять дураков у одного окна.
Ну, ладно, больше не дури, Рахиля,
Сдвинь поплотнее эти занавески
И сядемте на прежние места.

А на дворе темнело постепенно,
Безлюдней становилась Петуховка,
И мне казалось: никого на свете
Нет, кроме нас, сидящих за столом.

И чтоб не слушать скучных разговоров,
Я бархатный футляр, как кошку, гладил,
Потом неразговорчивого гостя
Упрашивал на скрипке поиграть.
А мать моя обрадовалась даже:
- Ну да, конечно, что-нибудь сыграйте
Для сына, для Рахили, для Исака
И для меня сыграйте что-нибудь.

Иосиф Соломонович покашлял,
Раскрыл футляр, как собственную душу,
Мизинцем наспех пробежал по струнам
И осторожно скрипку приподнял.

На пожелтевших от куренья пальцах
Заметил я обкусанные ногти,
Короткие и толстые, как панцирь
У черепах.
И как-то широко расставив ноги,
Полуприкрыв глаза по-стариковски,
Задумался о чем-то сокровенном
И помрачнел внезапно музыкант.
Прошло всего не более мгновенья
Нетерпеливого, немого ожиданья.
И вдруг смычок, похожий на рапиру,
Коснулся струн и тишину пронзил.

И разлилась по комнате вечерней
Мелодия, знакомая до боли,
И стала биться головой об стенки
Старинная еврейская печаль.
Я думал: отчего такое горе
У этих струн, у этой старой скрипки,
У этих очень пожелтевших пальцев
И, наконец, у этого смычка.
Ведь и войну уже похоронили,
Два года, как войну похоронили,
И наша Петуховка уцелела,
И мы остались живы как-никак.
А звуки, словно слезы выливались
Из-под смычка, плывущего по струнам,
Как плавает корабль одинокий
Наперекор бушующим волнам.

И странно так: от исповеди грустной
Мне становилось почему-то легче,
Как будто бы я искупался в речке
И душу струями омыл.
Хотелось крикнуть: "Люди, птицы, звери,
Пожалуйста, оставьте побыстрее
Свои берлоги, гнезда и жилища
И слушайте, что скрипка говорит.
Пожалуйста, оставьте побыстрее
Свои кастрюли, вилки, чашки, ложки,
Свои заборы, ссоры, сплетни, войны -
И слушайте, как скрипка говорит.

А скрипка говорила, словно пела,
По-женски, мягко, бархатно и чисто.
И мать моя вздыхала то и дело
И трогала передником глаза.

И странно так: от исповеди грустной
Мне становилось почему-то легче,
Как будто бы я искупался в речке
И душу вечностью омыл.

Конец 1-й главы

Глава-2
Глава-3
Околесенки-1
Фотоальбом
На главную